национальная и политическая идентичность:

         полномочия власти и власть народа

 

Но что такое наш народ? Что такое эта масса, этот океан, который они считают безгласным и бессмысленным, потому что он чужд мелочным и сухим демагогическим движениям? Этого они не знают и не могут узнать, пока мы сами еще немногим в этом отношении стоим выше их. Некоторые из славян и греков, с которыми я говорил об этих предметах, считали меня каким-то демократом; им это простительно, но как простить русских, которые до сих пор не понимают, что здесь дело о народном, а не просто-народном. … Лорд английский (особенно прежний лорд) как физиономия, как тип, как характер, быть может, более олицетворял собою Англию, чем английский матрос; или, по крайней мере, столько же. У нас вышло наоборот. Это чувствуется всеми».

Константин Леонтьев

(«Грамотность и народность»)

            Самоидентичность и вера

        Знак времени – взрыв интереса к проблемам культурной идентичности и механизмам идентификации, которые иногда трудно отличить от технологий скрытого контроля и манипулирования. Еще вчера эта тема интересовала немногих – этнологов, политологов, культурологов. Сегодня чисто академические исследования этих явлений несут в себе политический заряд, легко облекаются в технологии воздействия на массы и открыто используются при переделе мировых ресурсов. Планета стала фабрикой глобальной переидентификации миллионов. Площадка для «перековки» подготовлена размыванием культурных и политических границ, ослаблением и планомерным разрушением национальных суверенитетов, совершенствованием технологической базы массовых перевоплощений.

        Никого теперь не удивляют самые радикальные методы тотальной переидентификации – от смены национального гражданства на «электронное подданство» (теория и практика наднационального «гражданства по интересам») до «смены пола» – культивируемых коммерческой медициной хирургических и генетических перевоплощений «надоевшего самообраза». Если называть вещи своими именами, то превращение мужчины в «женщину» – это операция, родственная, по сути, превращению некогда великого народа в бесполое и безвольное существо. Жертвы таких операций испытывают чувство экстаза, когда их оскопляют и заставляют пинать ногами собственное «проклятое прошлое», приучают носить чужое платьице и тоненьким голоском петь хвалебные гимны новоявленным учителям «подлинной свободы выбора».

        В том же контексте следует рассматривать и бесчисленные программы насаждения и культивирования толерантности и мультикультурологизма, заполнившие все пространство политологического дискурса и рекламного бизнеса. По мере распространения этих международных программ (поле активности их адептов – вся политическая карта мира) становится очевидным, что они ориентированы явно не на сохранение исторически сложившихся форм регионального культурного многообразия и традиционных моделей этнокультурного сосуществования. Чаще всего их применяют как инструмент, разрушающий целостность конфессионального пространства, без которого невозможны ни преемственность в процессе социализации, ни самоидентификация поколений и наций (роль культурообразующих конфессий в становлении национального наследия и менталитета), ни конструктивное этнокультурное и межцивилизационное взаимодействие – основа мира между людьми и народами.

        Воспитание чувства толерантности, если бы оно было целью подобных программ, должно было бы базироваться на уважении к религиозным чувствам и жестко критическом отношении к деструктивным культам. А это предполагает обязательное участие в разработке и осуществлении образовательных программ и стратегий, призванных культивировать толерантность, тех конфессий, которые исторически представлены и, тем более, доминируют на конкретной территории. В действительности подобные программы, как правило, внедряются без учета позиции церкви – духовенства и мирян, а иногда откровенно направлены на легитимацию и распространение нетрадиционных культов, разрушающих саму возможность воспроизводства конфессиональной идентичности. В ряде случаев (опыт современной России) они граничат со столь знакомой погромной пропагандой воинствующего атеистического мировосприятия и закреплением за «программистами» особой роли творцов «правильных идентичностей» и грозных третейских судей, якобы стоящих над всеми мировыми религиями и определяющих право аборигенов-наследников на доступ к духовному наследию своих народов.

        По этой причине мультикультурологические программы «воспитания толерантности» сегодня все меньше ассоциируются с исследовательскими направлениями, но все больше напоминают политические и геополитические проекты тотальной индоктринации, призванные повлиять на самосознание наций и, главное, на самоидентификацию миллионов людей во всех концах мира. Таким образом, нелепое с точки зрения логики выражение «новое мышление», введенное в оборот в период демонтажа исторической России и послевоенных границ, незаметно становится «работающей категорией». Эта категория позволяет достаточно точно описать технологию разрушения культурной преемственности, когда предметом «зачистки» становится само мышление, неписаные права здравого смысла, предполагающего наличие веры как условия воспитания веротерпимости (как научиться уважать чужих матерей, культивируя неуважение к собственной матери?).

        Антиклерикализм и мультикультурологизм с трудом изживаются не только в России и прочих «политических новостройках», которые, как водится, начинаются (иногда и заканчиваются) с рытья котлованов, но и в традиционных «оазисах благополучия» – в тех немногих уголках мира, где доминируют не разрушительные центробежные силы, а интеграционные тенденции. Как подметил Л. Зидентоп в своей известной книге «Демократия в Европе», европейское сообщество способно выполнить свой долг перед самим собою и остальным миром только при одном условии – если оно сохранит свою индивидуальность, культурную идентичность. При отсутствии общего самосознания «интеграционный процесс не будет направляться, что рано или поздно приведет к хаосу». Но нравственная индивидуальность Европы подразумевает некую историю, осознание этической преемственности. Зидентоп называет две причины, препятствующие восстановлению подлинной европейской самоидентичности: «одна из них – существование в Европе стойких пережитков антиклерикализма, другая, возникшая совсем недавно, – это развитие представлений, именуемых “мультикультурализмом”».[1]

        Мультикультуралистский подход, по его словам, превращен сегодня меньшинствами, обретающими все большую уверенность в себе, в политическое оружие. Подъем мультикультурализма, особенно в своеобразном американском исполнении этой доктрины (концепция И.Берлина) с характерной для нее “терпимостью”, не обеспечивает, по мнению Зидентопа, адекватных средств урегулирования конфликтов между группами и индивидуумами, так как не замечает главного – разницы между двумя разновидностями плюрализма: «Одна из них держит в поле зрения социальные группы и культуры, каждая из которых является носителем и выразителем своих собственных ценностей. Для другой важны конкретные люди, осуществляющие свой выбор ценностей в рамках закона, который не только защищает личную свободу, но и устанавливает четкие границы такой свободы».[2]

        В самом начале обсуждения темы зададим себе два связанных между собой вопроса. Вопрос первый: что стоит за мощным потоком словесных новаций и заимствований, изливающимся из жерла политических и политизированных наук[3] и ангажированных масс-медиа, проникающим во все языки и меняющим состояние политической культуры России и мира? Вопрос второй: и главный: кто является подлинным носителем (субъектом) культурной идентичности?

        Говоря о причинах «терминологического бума», важно определиться с базовыми понятиями и схемами. В основе явления, которое все чаще называют культурной идентичностью, хотя оно имело прежде и имеет сейчас множество имен (коллективная память и воля, самосознание и соборность, индивидуальность и самобытность, духовный склад или уклад жизни), лежит довольно простая и даже примитивная логическая схема. Идентичность в психологическом плане при всем многообразии трактовок осознается преимущественно как особое состояние сознания – тождество самому себе или «другому», а точнее, сложившемуся самообразу или усвоенному идеалу, а также как некий набор константных качеств и характеристик, обеспечивающих это тождество. Соответственно, идентификация может быть определена как процесс или действие, направленное на коррекцию или изменение этого состояния и соответствующих качеств, а также как особая мыслительная процедура.

        К примеру, почти любая классификация начинается с построения дихотомии, позволяющих идентифицировать объект по принципу «свой – не свой» (или лжедихотомии «наш – чужой»), а затем переходит к другим критериям структурирования и так называемым «пошаговым» способам  идентификации. Применительно к культурной и политической жизни социума постановка проблемы идентичности и идентификации не сводится к психологическому или эпистемологическому пониманию (отсюда часто встречающиеся замечания о «метафоричности» таких категорий, как национальная или политическая идентичность).

        С равным основанием можно говорить об идентичности человека и эпохи. Как отметил А.С.Панарин, «подобно тому, как человек не может жить и выстраивать индивидуальную перспективу, не осуществляя процедуры идентификации, поколения так же идентифицируют себя тем или иным образом, формируя известное историческое «мы». Эпохи могут идентифицироваться в терминах гегемонии и борьбы с нею, войны и послевоенного периода, кризиса и его преодоления. Во всех этих случаях создается определенный образ, служащий поколенческой идентификации и связанных с нею возможностей коммуникации, кооперации, диалога, других стратеги­ческих игр, в которые играют между собой современники».[4]

        В подавляющем большинстве случаев анализ идентичности применительно к социуму не выходит, как правило, за узкие рамки все той же общей концептуальной схемы «устойчивое состояние – коррекция или замена данного состояния». Однако если эту обезличенную схему поместить в перенасыщенный раствор современной культуры и геополитики, то она приобретает совершенно иные контуры. Теперь речь идет ни много, ни мало – о душе человека и о духе народа, а также о праве так называемых политических и финансовых элит вторгаться извне в этот мир и перекраивать его по своему пониманию, по своей вере или безверию. При таком подходе к теме сразу возникает целый веер нравственных проблем, которые также можно сформулировать в форме вопросов:

-          Нуждается ли отдельный человек, народ или государство в том, чтобы подвергать рациональной рефлексии и критике эти глубинные основы коллективного сознания, и можно ли перепоручать кому-либо тяжелый духовный труд самоидентификации, а если нельзя, то каким образом защитить себя от собственной некомпетентности и от внешних манипуляций?

-          Есть ли у России (нашего государства, населяющих его народов и граждан) потребность в том, чтобы кто-то из временщиков-политиков или «яйцеголовых», с равным рвением обслуживающих власть или оппозицию и не отягченный размышлениями об исторической ответственности и Божьем промысле (это отличает «яйцеголовых» от «интеллигенции»), навязывал всему обществу некую «национальную идею», разработанную в кабинетах политтехнологов и призванную «исправить народ»?

-          Не лучше ли четко различать дух народа как животворный источник его самоидентификации и государственные стратегии, перейдя от гибельной привычки оперативного решения стратегических проблем «в узком кругу» к долгосрочному и ответственному стратегическому планированию, призванному согласовать преходящие политические цели с непреходящими духовными ценностями?

-          Не пора ли признать самоочевидный факт: образование сильного государства начинается с сильной и выверенной научной и образовательной стратегии, не противоречащей религиозной культуре народа и национальным интересам, что позволит раскрыть системный потенциал страны – духовный, интеллектуальный, экономический и природный?

-          Кто и как сможет определить подлинную цену «самости» в реестре ценностей, и стоит ли человеку, нации, государству или, к примеру, отдельной цивилизации во имя самосохранения жертвовать всеми другими ценностями и чужими интересами, да и где, собственно, проходит та невидимая глазу грань, которая отделяет «своих» от «чужих» в современном мире?

Думается, что эти и многие другие вопросы становятся более решаемыми, если четко определиться с главной проблемой: кто же является творцом и носителем подлинной идентичности?

 

Творцы и носители идентичностей: самоназванные элиты и права народов

Как нечто самоочевидное воспринимается утверждение, что носителями, субъектами культурной идентичности являются отдельные люди, ибо именно они берут на себя судьбоносные решения при выборе стратегии развития общества или стратегии личной жизни, именно от их персонального выбора зависит духовное спасение или гибель. Но кто из нас  может взять на себя роль оракула или пророка, если учесть, сколь ограничен и мозаичен кругозор современного человека, прошедшего через все круги отчуждения, разрушающего целостное видение мира? Это относится и к людям «западной культуры», приученным в условиях «традиционных демократий» каждый раз выбирать «меньшее зло» (свободные выборы «меньшего зла» заставляют добровольно выбирать зло[5]). Это относится и к миллионам тех, кто прошел через «школу» государственного атеизма и с детства был лишен даже шанса прикоснуться к истокам духовной культуры своего народа.

Иногда вопрос – являются ли массы, сами народы и нации носителями культурной идентичности воспринимается как неправомерный: и действительно, разве могут быть альтернативные точки зрения, особенно когда мы говорим о русском государстве?  Но дело в том, что такие понятия, как «коллективный ум» или «воля народа», чаще всего в языке политики используются в качестве эвфемизмов – «слов-обманок», призванных спрятать технологии индоктринации и скрыть узелки вживленных идеологем. Все политические элиты и во все времена заявляли о том, что выступают от имени «своих» народов, выражают волю наций… Если народ верит таким утверждениям, то сама эта вера превращает его в массу. А массы, по точному замечанию Ж.Бодрийара, – это инерция, могущество инерции, власть нейтрального: «Они не являются ни хорошими  проводниками политического, ни хорошими проводниками социального, ни хорошими проводниками смысла вообще. Всё их пронизывает, всё их намагничивает, но всё здесь и рассеивается, не оставляя никаких следов. И  призыв к массам, в сущности, всегда  остается без ответа. Они не излучают, а, напротив, поглощают всё: излучение  периферических созвездий Государства, Истории, Культуры, Смысла».[6]   

Ответ на столь сложные вопросы заключается, по нашему мнению, в том, что носителями культурной идентичности являются не одни лишь современники, но и ушедшие поколения, которые оставили потомках свое (наше) природное и культурное национальное наследие. Носителями идентичности являются и грядущие поколения, которым будет отказано в праве жить и войти в права культурного наследования, если сегодня прервется связь времен. Подлинными носителями культурной идентичности были, есть и будут мыслители, ученые и герои, с именами которых связан самообраз России и представления о ней в сознании других народов (культурный проект наций – по выражению А.Дж. Тойнби). Не только носителями, но и творцами культурной идентичности навеки останутся и его духовные светочи, пока жив сам народ.

Однако народ и власть – плохо соединяемые начала, даже когда говорят о реальной демократии, то есть о власти народа. Кроме той доли власти, которую в принципе могут взять на себя отдельные (удачливые) социальные группы в рамках плюралистической (групповой) демократии, есть еще и просто власти, то есть власть имущие, именующие себя политической элитой и явно не стремящиеся к самоограничению и тем более к самоустранению. Сразу заметим, что такое самоназвание и самоопределение элит – это не только гордыня, которую должно усмирять, но и необходимость: кто же сможет определить элиту, кроме нее самой? Согласимся, вопрос не праздный. По мнению ряда «элитологов» (В.Мюлман, Ф.Тонес и другие), к элитам только и можно отнести  социальные общности, обладающие способностью к самоизбранию и, соответственно, к самопрезентации.  Так что не всякие самоназванцы являются самозванцами.

И все же самозванцы – самое живучее и распространенное племя, промышляющее на ниве самоизбрания в сфере публичной и непубличной политики. Более того, в роковые для народа времена – в годины хаоса и безвременья – на авансцену отечественной истории поднимаются (выталкиваются из толщи народной, еще не отравленной ядами самодовольства и хищничества) именно отрепьевы – самозванцы всех мастей. И не они виновны в этом, а физика политики: когда социальный мир разделяется, на поверхность политики всплывают пустопорожние частицы, начисто лишенные ядра народной совести и страха Божия. 

Но если становление публичной элиты – это самопрезентация узких групп (в России – «новых узких»), то стремительное разделение такого рода «элит» и народа становится неизбежным. И разделение это проходит уже не только по схеме «актеры и публика», но и по другой схеме: «сытые и голодные». А здесь единой самоидентификации народа быть не может - по определению. Не будем забывать и о внутреннем расслоении правящих элит на «публичную плёнку», которая, подобно слою мазута, покрывает всю поверхность политической жизни, перекрывая кислород для основной части общества, и тех, кто ее «разливает» – не виртуальных, а реальных и, как правило, непубличных хозяев публичной политической элиты.

Опасность, идущая от самоназванцев, заключается и в том, что они вытесняют и пожирают цеховую элиту – сообщество подлинных мастеров и подмастерий, которые есть в каждой сфере специализированной деятельности. Подлинно профессиональная национальная элита – продукт долгой, иногда многовековой и межпоколенческой селекции.  В современной России она не только вымарывается из жизни и истории, но и совершенно не представлена на политической сцене.

 

Идентификация: самообольщение или самопознание?

      Самоидентификация – не только традиционная тема политологического дискурса, но и жизненная потребность миллионов людей, которая далеко не всегда становится (и далеко не всегда должна становиться) предметом теоретической рефлексии. Опасность излишней «затереотизированности» проблемы заключается в том, что рассуждения на эту тему, превратившись в интеллектуально-схоластическую игру с прозрачным политическим подтекстом, чаще не проясняют, а затуманивают суть вопроса. Причин тому много, но остановимся на трех основных.

Во-первых, поиск культурной и национальной идентичности, хотя и является внутренним делом человека или социума и относится к сфере сокровенного мира (что может быть более сокровенным, чем самооценка и самообраз?), в действительности почти полностью направляется, контролируется и корректируется извне, попадая в зону политических интересов, а, следовательно, государственной национальной политики со свойственной ей системой целенаправленного стратегического планирования и управления. Таким образом, модели самоидентификации иногда представляют собой или явные, или скрытые технологии индоктринации, то есть принудительного внедрения доктринальных установок в сознание и подсознание с целью манипулирования свободной волей.

При этом сразу возникает вопрос, что следует понимать под национальной политикой? Её наиболее глубокое определение дал К.Н.Леонтьев, называвший сам этот термин «национальная политика» неточным и даже «довольно бестолковым», поскольку его можно приложить к вещам весьма различным. По его мнению («Культурный идеал и племенная политика»), названия истинно национальной заслуживает только культурно-обособляющая политика, целью которой служит защита культурной самобытности и её основы – религиозного самосознания народа. Её прямой противоположностью является племенная политика, которая также определяется как «национальная», хотя по своей природе она откровенно космополитична и обманчива, ибо революционна по своей сути.  

К сожалению, степень «бестолковости», характерной для толкования предмета и целей национальной политики, не только не уменьшается со сменой эпох и режимов, но и постоянно возрастает, что и неудивительно. Ларчик просто открывается: в мутной воде, при условии высочайшей и тщательно организованной бестолковости (уже без кавычек), а также научной некорректности, возведенной в ранг принципа и постоянно демонстрируемой, кстати, современной политической элитой так называемого «постсоветского пространства», называемого некоторыми стратегами «политическим пластилином», только и можно манипулировать сознанием миллионов. Только таким образом процесс самоидентификации народов и народностей становится орудием антинациональной национальной политики (изобретение ХХ века, взятой на вооружение политиками века ХХI).

Именно по этой причине, думается, само понятие самоидентификации при достаточно высокой частотности его употребления в научных и политических текстах не стало распространенной языковой нормой и до сих пор относится носителями языка (во всяком случае, русского языка в России) к «неживой», подчеркнуто наукообразной лексике. Это обстоятельство объясняется, видимо, тем фактом, что в течение долгого исторического времени для подавляющего большинства граждан России проблемы этнической, конфессиональной или гражданской самоидентификации (а тем более гендерной или сословной) не были жизненно важными проблемами. И то, и другое, и третье воспринимаются как данность. Многие люди, относящиеся к этому большинству и неискушенные в тонкостях философских интерпретаций, даже не в состоянии были представить, что подобные вопросы могут стать для кого-то пограничными, этапными для жизненно важного выбора.

Разумеется, подобное индифферентное отношение не распространяется на сферу идеологизированного сознания. Здесь деление на своих и чужих (к примеру, на «тружеников и эксплуататоров» для прокоммунистически настроенных граждан или, напротив, на «совков и хозяев» для либерально ориентированной «элиты») сохраняет свою актуальность. Зависимость от идеологем подобного типа присуща почти всем, кто принадлежит к поколениям, прошедшим школу тотального контроля за «чистотой единственно верного учения», а также политически ангажированной части населения.

Возрастающий, но явно болезненный интерес к этой теме характерен для так называемых «конфликтных зон» на постсоветском пространстве, где тенденции к локализации конфликтов пока не доминируют. Интерес к проблемам самоидентификации и, что особенно характерно, к идентификационным технологиям спровоцирован скоротечным распадом единого государства, наиболее уродливые последствия которого связаны с самоутверждением «новых национальных элит» (не только политических и финансовых, но и преступных, взявших в свои руки рычаги политической и финансовой власти), а также с реанимацией или экспортом самых грубых и радикальных форм этнонационализма (нехарактерных для отечественной истории) и многочисленными фактами сознательного ущемления жизненных интересов «нетитульных наций». Само введение в оборот подобных неологизмов («титульные-нетитульные») может служить свидетельством скрытых форм ксенофобии или является следствием необдуманных экспериментов, допускающих возможность геноцида в полиэтническом сообществе. Отсутствие стратегической перспективы – дополнительный, но существенный источник кризиса идентичности социума и легитимности самой власти, которая нуждается, прежде всего, в постоянной культурной легитимации.

К таким же последствиям ведет и направленное информационное «промывание» массового сознания со стороны националистически ориентированных и просто «скупленных» СМИ или, к примеру, со стороны озабоченных своим социальным статусом этнических, религиозных или сексуальных меньшинств. Сам факт перечисления этих совершенно не равноценных групп (меньшинств) в качестве рядоположенных категорий в классификационных (идентификационных) схемах и признание за ними права считаться почти что равнозначными акторами политики на национальном и международном уровне служит свидетельством низких интересов в сфере высокой политики и проявлением превращенного сознания.

С другой стороны, многие политики, причастные к выработке геополитических стратегий, а также политтехнологи, обеспечивающие оперативное информационно-аналитическое обслуживание и сопровождение реальной политики, утверждают, что культурная и политическая самоидентификация государств и наций – один из главных вызовов времени. Такой вывод относится в первую очередь к странам «переходного типа», адаптирующимся к эпохе глобального контроля со стороны структур, не подконтрольных ни национальным парламентам, ни международным организациям. Это свидетельствует о размытой границе межу самоидентификацией и принудительной идентификацией.

Во-вторых, когда мы говорим о самоидентификации, то невольно попадаем в языковую ловушку, поскольку акцентируем внимание на первом слоге «само», забывая, что в действительности доминирует «добровольно-принудительная самоидентификация». И хотя чаще всего под самоидентификацией имеется в виду само-определение, само-отожествление, само-образование и прочие формы само-реализации, она представляет собой прямо противоположное действие – самоотождествление с другим. Именно в этом ее смысловой стержень, что предполагает и само-переоценку, и самоограничение, и даже качественную реконструкцию само-образа, вплоть до самоотрицания. К примеру, такие самообразы, как «я – либерал» и «я – консерватор» или «Россия для русских» и «Россия – либеральная империя» (последние формулы – на «совести» их авторов) не столько расширяют возможности самореализации для государства и его граждан, сколько ограничивают возможность какого бы то ни было выбора. Это касается не только одиозных идей, но и вполне приемлемых стратагем. Дело в том, что единожды сделанный выбор – оборотная сторона отсутствия выбора…

Данный вывод относится даже к тем случаям, когда тот другой, с кем мы стремимся отождествить себя – не что иное, как идеализированный собственный образ (проекция ожидаемого будущего или созданного воображением собственного исторического прошлого). Примеры также лежат на поверхности. В плане персональной самоидентификации это набор самообразов – ориентиров в жизненном пространстве (например, профессиональных: «начинающий политик», «будущий хирург»). В плане национальной самоидентификации, когда ее субъектом-объектом является сама этнокультурная общность (или общности) – это веер возможных вариантов, тиражируемых в соответствии с набором исторических образцов-прецедентов.  

В-третьих, неподверженная случайным веяниям времени национальная культура и современная политика, сотканная из множества сменяющих друг друга субкультур, предлагают и практикуют разные модели самоидентификации и разновекторные временные горизонты. Если национальные культуры тяготеют к вечности во временной перспективе и к локальности в перспективе пространственной («только эта земля – моя», «национальная культура – всегда во мне и со мной, где бы я ни был»), то субкультуры имеют диаметрально противоположные характеристики.  К примеру, в профессиональных и тем более в коммерческих субкультурах (молодежных, «музыкальных», «контр-социальных» и пр.) проявляются мощное тяготение к безграничной глобальной экспансии в пространственной перспективе и к убыстряющейся цикличности – во временной перспективе (молодежные культуры-однодневки, возрастающая динамика обновления профессиональных требований и пр.).

Незнание этих скрытых механизмов самораскрытия или, напротив, инструментов неявной индоктринации и порабощения духа оплачены искажением идентичности – разрывом преемственности, отречением и безверием, бегством от собственного призвания, долга и предназначения. Но как отличить, к примеру, принудительную ассимиляцию народов от свободы выбора? Где проходит граница между подлинной свободой, предполагающей самореализацию личности и раскрытие потенциала нации, и «правом на небытие» с манипулированием сознанием, распадом суверенных государств и умножением новообразованных «стран-клиентов», если жертвы воспринимают похищение собственной исторической памяти как обретение свободы, а духовную смерть как спасение?

Если воспользоваться удачным выражением известного психоаналитика М.Эрдхайма, то колебания между своим и чужим можно сравнить с функцией балансира механических часов, благодаря которому не только осуществляется самоидентификация личности, но и становится привычной сама культура (этот эффект иногда называют хабитуализацией и используют для объяснения процесса институционализации культурных феноменов). Какова логика, направленность и внутренняя иерархия процесса идентификации, таковы и его результаты. Вопрос состоит не в том, хорошо это или плохо – отождествлять себя с кем-то или чем-то, а в том, что собой представляет этот «чужой»? Чужими могут быть или казаться любые идеалы, образцы или образы, включая сюда и так называемые самообразы и «я-концепции» – подлинные или мнимые. Примеры таких образов и концептуальных схем бесчисленны и многотипны: «я – в зеркале собственного или чужого внимания», «я – во временной перспективе и ретроспективе», «я, мы и они – в настоящем, будущем и прошлом», «наши и не наши», «наши друзья, враги и друзья наших врагов» и далее до бесконечности.

То, что далеко не каждый даже самый образованный человек в состоянии критично переосмыслить и тем более самостоятельно построить классификацию способов «самоуподобления» – это полбеды (и все же пол-беды, поскольку всякая классификация была, есть и остается разновидностью символической власти, а некритически заимствованная классификация – инструментом чужой, тайной и потому неподконтрольной власти над волей и сознанием). Подлинная беда заключена в другом: не каждому дано увидеть скрытые сущности и лица за галереей внедряемых хитроумных схем, личин и масок.

По мере «конструирования и строительства» этажей и уровней идентичности (от возрастной, гендерной, социальной, профессиональной, этнокультурной и гражданской до творческой и духовной), перед умственным взором человека или социума открываются новые и все более широкие горизонты. Вместе с тем у каждого из нас своя индивидуальная карта самоидентичности, которая изменяется при смене горизонтов – от доступных разуму пространственных и временных до самого труднодоступного – горнего. Культурная идентичность включает в себя не только изобретения (к разряду чистых изобретений относится, например, широкий набор политических моделей самоопределения) и не только открытия, в числе которых может быть отнесено открытие собственных склонностей и дарований, но и откровение. По этой причине культурная идентичность является не тайной за семью печатями (в этой области все тайное со временем становится явным – и технологии, и мистификации), но своеобразным «таинством».

Применительно к конфессиональной самоидентификации можно говорить о таинстве без кавычек. Без напряженной внутренней духовной работы не выстроить иерархии уровней самоидентичности, когда в сознании и в жизни остаются не только навязанные ролевые функции, но и место для «внутреннего человека». Труд самоидентификации и сбережение духовного наследия – две стороны одного явления, поскольку основой и стержнем национальных культур и, следовательно, мирового наследия являются культурообразующие конфессии[7].

 

В оглавление ТРМ №8

---