Глобальный сепаратизм как преодоление «конца истории»,

или что таит революция в маске?[1]

Даниил Александрович Коцюбинский

Вполне возможно, что страной, откуда миру в XXI столетии будет послан решающий сепаратистский импульс, окажется Россия. Если так, то она в третий раз за 100 лет имеет шанс оказаться точкой бифуркации, меняющей траекторию развития всей международной системы.

В пользу предположения о неизбежности распада Российской Федерации свидетельствует прежде всего тот факт, что в историческом плане она продол­жает традицию имперской государственности, основы которой были заложе­ны более 500 лет назад. А это значит, что помимо внешнеполитических обре­менений, доставшихся РФ «по наследству» от СССР^[2] и Российской империи^[3], Российская Федерация вместе со статусом «государства-продолжателя»^[4] уна­следовала и те внутренние противоречия, которые на протяжении XX века уже дважды — в 1917 и 1991 годах — приводили к распаду российского государ­ства.

Самым тяжким среди этих «родовых недугов» является «генетическая» неспособность российского государства к полноценной (то есть не только социально-экономической, но и социально-политической) модернизации. Ибо в случае вступления России на этот путь, автоматически запускается меха­низм нагнетания неразрешимого внутриполитического конфликта, обрекаю­щего государство на неизбежный взрыв и разрушение.

Весь ход российской истории последних двух столетий выявляет неизмен­но срабатывающую закономерность. Любые попытки правительства осуще­ствить либерально-конституционное реформирование страны (в эпохи Александра I, Александра II, Николая II, Михаила Горбачева, Бориса Ельцина) неизменно оборачивались возникновением и нарастанием взрывоопасных внутренних конфликтов сразу по двум силовым линиям: власть — общество и центр — окраины. И наоборот, подморожение внутриполитических конфлик­тов и стабилизация всякий раз оказывались следствием подавления обще­ственных свобод, что, в свою очередь, ставило крест на перспективах успеш­ной гражданско-политической модернизации страны.

Неспособность российского государства осуществить комплексную модер­низацию неизменно оборачивалась нарастающей отсталостью в экономиче­ской и военно-технической сферах. Что, как нетрудно понять, рано или поздно подрывало основу геополитических амбиций российской державы, являю­щихся  её идеологическим фундаментом.

Налицо, таким образом, своего рода квадратура порочного круга. Интересы конкурентоспособного развития России требуют, особенно в XX-XXI столети­ях, её полноценной, в том числе гражданско-политической, модернизации. Однако проведение социально-модернизационных реформ неизменно ведет к нарастанию неразрешимых внутренних противоречий, за которым следуют глобальный политический взрыв и распад российского государства^[5].

Причины такого, в общем, пессимистического положения дел лежат на поверхности. А точнее — на поверхности бескрайнего евразийского про­странства, «придавленного» вертикально интегрированной пирамидой арха­ичной имперской государственности.

Московская держава (включая её «петербургский зигзаг») изначально была соединена и на протяжении веков скреплялась исключительно железом и кровью. В 1917-1921 годах рухнувшую империю воссоздали большевики, которые в течение семи десятилетий удерживали её в состоянии тоталитарной заморозки. После окончательного оформления Российской Федерации как «единого и неделимого» авторитарного государства, то есть, начиная с 1993-­1994 годов, силовая компонента также стала одним из важнейших инструмен­тов сохранения относительной внутриполитической стабильности державы.

В фатальной тяге России на протяжении всех веков её истории к перманент­ному подавлению политических свобод ничего мистически необъяснимого нет: политическая свобода разъедает жесткие авторитарные системы (особен­но империи), подобно кислоте, и единственный способ остановить этот про­цесс — подморозить страну, то есть отказаться от её демократизации, а значит, и от её полноценной модернизации.

Однако модернизация необходима и...

...И потому перед очередным поколением россиян, вступающим в очеред­ную эпоху реформаторских пертурбаций, встает все та же дилемма: что выбрать — Родину или Свободу? А точнее, какую Родину выбрать — единую, неделимую и несвободную — или же свободную, но уменьшившуюся террито­риально?

Мысль о том, что именно огромная территория, а также этноконфессиональная и региональная разношерстность обрекают Россию на гражданско-политическую скованность и вечное отставание от ведущих мировых держав, активно обсуждалась ещё в начале XX века. При этом авторы, придерживавши­еся зачастую различных идеологических установок, в данном случае парадок­сальным образом рассуждали практически в унисон.

«Основное несчастие России в том, что она растянута в пространстве до последнего предела натяжения, до разрыва, — писал русский националист Михаил Меньшиков. — Силы великого племени, приложенные к столь неиз­меримой площади, в каждой точке сводятся почти к нулю. <...> Из необъятного протяжения России вытекает не только общая бедность, но и пестрота страны, отсутствие физического единства, физической целостности. Отсюда же наша национальная слабость и пестрота, отсутствие морального единства. Самая превосходная политика не даст нам мощи тех наций, что выработались на небольшой территории. <...> Россия одна из тех незадачливых народностей, которые слишком широко разбросались — чисто пространственно — и утра­тили в немалой степени цельность своих частей. <...> В необъятном государ­стве, каково наше, слабые провинции живут на счёт сильных. Бездеятельные области паразитничают на хребте трудолюбивых. <...> Разве Финляндия даро­витее Вятской или Вологодской губернии? Конечно, нет. Весь секрет в том, что Финляндия живет для Финляндии, тогда как всякий ‘'Русский Манчестер'' обло­жен соседним Пошехоньем и связан с ним круговой порукой. Пошехонью это выгодно, для Манчестера — гибель»^[6].

«...Необъятные пространства России тяжелым гнетом легли на душу русско­го народа, — развивал тот же, по сути, антиимперский дискурс близкий к кон­ституционным демократам Николай Бердяев. — В психологию его вошли и безграничность русского государства, и безграничность русских полей... Формы русского государства делали русского человека бесформенным. Смирение русского человека стало его самосохранением. Отказ от историче­ского и культурного творчества требовался русским государством, его сторо­жами и хранителями. Эти необъятные русские пространства находятся и внутри русской души и имеют над ней огромную власть. Русский человек, человек земли, чувствует себя беспомощным овладеть этими пространствами и организовать их. Он слишком привык возлагать эту организацию на цен­тральную власть, как бы трансцендентную для него. <...> Огромность русских пространств не способствовала выработке в русском человеке самодисципли­ны и самодеятельности, — он расплывался в пространстве. И это было не внешней, а внутренней судьбой русского народа, ибо все внешн её есть лишь символ внутреннего. Сами эти пространства можно рассматривать как вну­тренний, духовный факт в русской судьбе. Это — география русской души»^[7].

Из такого рода рассуждений с неизбежностью вытекал еретический, с точки зрения догмата о «единой и неделимой» (которого, напомню, придерживались в начале XX века все «системные политики», включая и русских националистов, и кадетов), вывод: о необходимости «расчленения» Великой России на более компактные и хозяйственно самодостаточные образования. Вот как писал об этом М.О. Меньшиков: «При удельной [то есть политически децентрализован­ной. — Д. К.] системе. мы имели бы отбор сильных областей и только силь­ных. Погибающие слабые местности уступали бы землю сильным соседям, и от разных Пошехоний не осталось бы и следа. В общих интересах нации это был бы чистый выигрыш. Население государства, может быть, было бы меньше количеством, но несравненно выше качеством»^[8].

НЕОПЕРАБЕЛЬНАЯ ДЕРЖАВА

Первый громкий сигнал того, что период территориальной экспансии Российской империи подходит к своему естественному концу про­звучал за несколько десятилетий до того, как в России стало возможным сво­бодно обсуждать в прессе общеполитические вопросы. Этим контрольным стоп-сигналом стала продажа Аляски Соединенным Штатам Америки, после­довавшая в 1867 году.

Правда, после этого Российская империя продолжала на протяжении еще нескольких десятилетий расширяться за счет приобретений в Центральной Азии. Обсуждались также проекты российского проникновения в Китай, Корею, Новую Гвинею и Африку.

Дипломатически авантюрная и крайне затратная попытка «освоить» Северную Маньчжурию, как известно, закончилась для России гигантским финансовым кризисом, а также военной катастрофой и революцией 1905-­1907 годов, ставшей, в свою очередь, прологом грядущего крушения монар­хии и общегосударственного распада.

Большая колониальная гонка, таким образом, лишь ускорила взрыв, вызван­ный непримиримым конфликтом архаично-имперских и модернизационных начал в общественной жизни России конца XIX — начала XX века.

Российская имперская матрица, воссозданная большевиками на новой иде­ологической основе, так же как и её монархическая предшественница, позво­лила решить лишь часть модернизационных проблем, связанных в первую очередь с социальной и экономической сферами.

Так и не сумев перейти к модернизации интеллектуальной и общественно­политической сфер, советская имперская система также уперлась в тупик, что автоматически включило таймер очередного надвигающегося державного распада.

Одним из первых эту фатальную для СССР перспективу разглядел продол­жатель публицистической линии «Ивана Хворостинина — Петра Чаадаева» Андрей Амальрик, распространивший через самиздат в 1969 году — когда Советский Союз, казалось бы, находился в зените своего внешнеполитическо­го успеха и военно-экономического могущества, — эссе под названием «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?».

Отрицательно отвечая на этот вопрос, Амальрик подводил черту под исто­рией не только СССР, но и России как исторического феномена: «...как можно опереться на страну, которая в течение веков пучится и расползается, как кислое тесто, и не видит перед собой других задач?! Массовой идеологией этой страны всегда был культ собственной силы и обширности, а основной темой её культурного меньшинства было описание своей слабости и отчуж­денности, яркий пример чему — русская литература.  Её [страны] славянское государство поочередно создавалось скандинавами, византийцами, татарами, немцами и евреями — и поочередно уничтожало своих создателей. Всем своим союзникам оно изменяло, как только усматривало малейшую выгоду в этом, никогда не принимая всерьез никаких соглашений и никогда не имея ни с кем ничего общего. <...> Как принятие христианства отсрочило гибель Римской империи, но не спасло её от неизбежного конца, так и марксистская доктрина задержала распад Российской империи — третьего Рима, — но не в силах отвратить его».

При этом неизбежный процесс распада российского государства виделся Амальрику в весьма мрачных тонах: «По-видимому, демократическое дви­жение, которому режим постоянными репрессиями не даст окрепнуть, будет не в состоянии взять контроль в свои руки, во всяком случае, на столь долгий срок, чтобы решить стоящие перед страной проблемы. В таком слу­чае неизбежная “дезимперизация“ пойдет крайне болезненным путем. Власть перейдет к экстремистским группам и элементам, и страна начнет расползаться на части в обстановке анархии, насилия и крайней националь­ной вражды»^[9].

Пророчество Андрея Амальрика сбылось, хотя и не буквально. Демонтаж СССР оказался, во-первых, сравнительно бархатным, поскольку был спрово­цирован и до известной степени осуществлен самой властью, а во-вторых, неполным, так как по итогам распада основная часть империи все же сохра­нилась, государственно оформившись в виде Российской Федерации. При этом на историческую преемницу Советского Союза практически сразу же «автоматически» перенеслись эсхатологические прогнозы, до этого касав­шиеся СССР.

Уже в середине 1992 года в Los Angeles Times был опубликован материал Робина Райта «Мировой взгляд на внешние границы. Шесть географов обсуждают мировые границы XXI века. Изменения могут быть самыми ради­кальными». В этой статье американские геополитики высказали прогнозы относительно будущего территорий, входящих в состав различных госу­дарств и при этом стремящихся к политической независимости. Хотя Российская Федерация находилась в тот момент еще только в стадии госу­дарственно-правового становления, целостность России уже тогда виде­лась заокеанским экспертам не слишком долговечной: «В России появятся новые государства на Дальнем Востоке, на Урале, в Восточной и Западной Сибири. Различные небольшие этнические анклавы, такие как Татарстан и Дагестан, получат независимость. Территории, на которых расположены Калининград, Тува, Бурятия, станут практически независимыми автономны­ми зонами»^[10].

В российской прессе схожие по содержанию прогнозы стали появляться чуть позже — когда начали рассеиваться надежды на успешное развитие стра­ны по официально провозглашенному её руководством демократическому («европейскому») пути. Так, практически сразу после силового разгона россий­ского парламента в октябре 1993 года в петербургской газете «Смена» появи­лась статья, заканчивавшаяся следующим пассажем: «Таким образом, ни праг­матического, ни идеологического основания для существования “Великой России” в относительно недалеком будущем, похоже, нет. Разумеется, процесс политической дезинтеграции страны будет продолжаться не один год, и вряд ли в итоге Россия совсем исчезнет с политической карты мира... Однако вряд ли эта будущая “умеренная и аккуратная” Россия будет иметь возможность (да и желание) именовать себя “Великой”»^[11].

В следующем году Россия начала военные действия против Республики Ичкерия, провозгласившей независимость. С этого времени публицистиче­ское обсуждение темы неизбежности грядущей дезинтеграции РФ перманент­но продолжается в российских СМИ, переживая по временам периоды ожив­ления либо затухания, однако никогда не исчезая полностью.

В то же время тема частичного либо полного демонтажа РФ как одного из прагматически допустимых сценариев развития страны до сих пор не стала предметом обсуждения ни одной из влиятельных политических пар­тий (включая как системные, так и несистемные). Таким образом, эта тема на сегодня сохраняет формат публицистической, но не политической дис­куссии.

Данная ситуация объясняется тем, что авторитарная российская власть де-факто установила собственную монополию на любые публичные рассужде­ния, касающиеся проблемы сохранения единства и неделимости РФ. Более того, «угроза развала страны» стала в начале XXI столетия главным пропаган­дистским жупелом Кремля, а забота о сохранении целостности — задачей, которую российская власть объявила ключевой и оправдывающей всю её текущую политику в целом.

25 июля 2002 года в силу вступил специальный закон — «О противодей­ствии экстремистской деятельности». Статья 1 этого закона объявила экстре­мизмом «насильственное изменение основ конституционного строя и наруше­ние целостности Российской Федерации», а также «публичные призывы к осуществлению указанных деяний»^[12]. Как нетрудно заметить, совокупность этих положений при желании можно истолковать как запрет на обсуждение любых проектов (в том числе абсолютно правовых и ненасильственных), кото­рые предполагают возможность «нарушения целостности Российской Федерации». Фактически принятие этого закона ввело табу на свободную политическую дискуссию по данной теме, сохранив де-факто лишь официаль­ную форма  её обсуждения.

Владимир Путин заговорил об угрозе распада, нависшей над страной, в 2000 году, сразу же после того, как был избран на первый президентский срок: «Чечня 99-го года напомнила о ранее совершенных ошибках. И лишь контр­террористическая операция смогла отвести угрозу распада России»^[13].

В 2001 году Путин лаконично подтвердил, что процесс расползания страны остановлен.

Однако в послании к Федеральному Собранию от 16 мая 2003 года прези­дент РФ вновь — неожиданно для многих — пустился в пространные рассуж­дения о серьезных угрозах, перед лицом которых оказалось российское еди­нодержавие. «Удержание государства на обширном пространстве, сохранение уникального сообщества народов при сильных позициях страны в мире — это не только огромный труд, — многообещающе подчеркнул тогда Путин. — Это еще и огромные жертвы, лишения нашего народа». Оптимистический на пер­вый взгляд финал этого мрачноватого пассажа: «Мы наконец — юридически и фактически — восстановили единство страны»^[14]— отнюдь не означал, однако, что тема «угрозы распада России» закрыта Кремлем.

В инаугурационной речи 7 мая 2004 года Владимир Путин вновь напомнил обществу о том, что российские власти «избавили страну от реальной угрозы распада»^[15].

Столь методичные возвращения российского лидера к одному и тому же пропагандистскому заклинанию в конце концов спровоцировали очередной всплеск медийного и экспертного интереса к теме возможной дезинтегра­ции РФ.

В российских СМИ началось активное обсуждение прогноза, сделанного группой американских ученых еще в 2000 году (тогда эти пророчества осо­бого внимания российской общественности не привлекли)^[16]. Речь шла об опубликованной на сайте ЦРУ аналитической разработке научного коллек­тива во главе с географом Госдепа США Уильямом Б. Вудом и его помощни­ком Ли Шварцем, которая представляла собой попытку нарисовать буду­щую политическую карту XXI века. На этой карте Россия представала в 2015 году распавшейся на 6-8 независимых государств: Западную Россию, Урал, Западную Сибирь, Восточную Сибирь, Дальний Восток и Северные территории, которые, согласно данному прогнозу, должны будут присоеди­ниться к Аляске^[17].

В ходе развернувшейся дискуссии многие российские эксперты — причем из числа настроенных не только либерально-западнически^[18], но и вполне национал-патриотически — чуть ли не хором признали реальность перспек­тивы скорого исчезновения российского государства с политической карты мира: «Такая угроза реально существует. И 2015 год выбран достаточно политкорректно. Я бы говорил даже о 2010-2012 годах» (руководитель Института проблем глобализации Михаил Делягин)^[19]; «Россия идет к заверше­нию своей истории как целостного государства» (вице-президент Академии геополитических проблем генерал-полковник Леонид Ивашов)^[20]; «На повест­ке дня сегодня потеря Кавказа и остального постсоветского пространства и вообще распад России, начиная с Северного Кавказа» (руководитель Центра геополитических экспертиз, лидер Международного евразийского движе­ния Александр Дугин)^[21].

В идейном пространстве «системной политики», однако, продолжал доми­нировать «путинский дискурс», в основе которого лежали, по сути, дихотоми­чески противоречивые постулаты о том, что угроза распада страны, во-первых, перманентно актуальна и, во-вторых, «успешно устранена».

Спустя некоторое время руководитель Администрации Президента РФ Дмитрий Медведев дал журналу «Эксперт» пространное интервью, явившееся де-факто ответом Кремля «раскольному» генералу Черкесову. В центре вновь оказалась тема сохранения целостности РФ. Именно эту задачу Медведев выделил в качестве ключевой. Интервью так и было озаглавлено: «Сохранить эффективное государство в существующих границах». В нём будущий прези­дент РФ призвал российскую политическую элиту во имя предотвращения распада страны сохранять максимально плотное единство рядов.

«Если мы не сумеем консолидировать элиты, — пояснял Медведев, — Россия может исчезнуть как единое государство. С географических карт были смыты целые империи, когда их элиты лишились объединяющей идеи и вступили в смертельную схватку. Консолидация российской элиты возможна только на одной платформе — для сохранения эффективной государственности в пределах существующих границ. Все остальные идеологемы вторичны. За последние годы удалось укрепить единство государства, обеспечить должную стабильность для экономического роста. Но если расслабиться и отдаться на волю волн, послед­ствия будут чудовищными. Распад Союза может показаться утренником в детском саду по сравнению с государственным коллапсом в современной России. И тогда уж плохо будет всем, в том числе нашим ближним и дальним соседям»^[24].

Как нетрудно заметить, по существу, Медведев писал о том же самом, что и Черкесов, — об угрозе развала страны, которую надо во что бы то ни стало предотвратить. Разница, однако, заключалась в том, что руководитель прези­дентской администрации делал это явно по поручению своего патрона, в то время как Черкесов пустился в публичные размышления «демонстративно самовольно».

Косвенная полемика между Черкесовым и Медведевым лишний раз под­твердила тот факт, что тема предотвращения угрозы распада России является идейной платформой, объединяющей все без исключения группировки так называемых системных политических сил РФ, независимо от их конкретных клановых интересов и более узких идеологических пристрастий.

Сравнивая новейшие политические дискуссии с теми, что имели место 100 лет назад, нельзя не отметить сравнительную лёгкость, с которой дорево­люционные идеологи и политики обсуждали тему возможной дезинтеграции Российской империи, в отличие от нынешних «системных политиков», для которых бесцензурный разговор о возможном распаде РФ оказывается срод­ни хождению «по минному полю».

Как представляется, данное наблюдение свидетельствует о том, что в начале XX века у российской государственности еще сохранялся изрядный запас цивилизационной прочности, которым в итоге сумели воспользо­ваться большевики в целях построения тоталитарной коммунистической империи. В то же время сейчас слишком громкий разговор о перспективах гипотетического распада РФ воспринимается российской политической элитой как своего рода неосторожный шум в горном ущелье, над которым нависли смертоносные каменные глыбы, готовые сорваться вниз в любой момент.

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ ИМПЕРИЙ

Тезис о том, что российская империя в очередной раз вплотную приблизилась к моменту державного обрушения, порой подвергается сомнению. Приходится, в частности, слышать возражение, общий смысл которого примерно таков: «Империи империям рознь. Есть империи морские, а есть континентальные. И у первых со вторыми сходства почти никакого. Первые, то есть морские, суть плохие, эксплуататорские и посему недолговечные. Вторые же, то есть сухо­путные, напротив — очень хорошие, братско-многонациональные и в силу этого единые и монолитные на века».

Спору нет: одинаковых империй не бывает. Но считать, что одни из них подобны несчастливым семьям, в то время как другие сродни счастливым, вряд ли уместно. Все империи суть несчастливые, насильственно соединен­ные «семьи», и при этом каждая из них, само собой, «несчастлива по-своему»^[25].

Однако, как ни отличны были друг от друга исторические пути «морских» и «сухопутных» империй, в XX веке тех и других ожидал общий финал. С той лишь разницей, что «морские» (Великобритания, Франция) смогли позволить себе роскошь добровольного саморасчленения, в то время как «континен­тальным» (Австро-Венгрия, Турция, Россия-СССР, СФРЮ) потребовался для этого толчок-катастрофа: неудачная война, либо удачная революция.

Причем процесс имперского демонтажа оказывался тем более быстрым и необратимым, чем ближе та или иная империя была расположена к Европе и плотнее интегрирована в европейский контекст. В этом смысле у Евразии-России оказалось больше шансов продлить свое имперское бытие, чем у Австро-Венгрии или даже Османской империи, а у Китая сохраняется ещё большая «имперская фора», чем у России. Но суть и вектор макроисторических процессов от этого не меняются. Чем полнее империи вовлекаются в про­цесс модернизации и глобализации, тем быстееё и необратимее выращивают в своих недрах зерна противоречий — политических, экономических, соци­альных, региональных, — которые рано или поздно разрушают архаичную имперскую оболочку. Именно по этой причине в России и Китае, пронесших в XXI век свое традиционное пирамидально-имперское устройство, сегодня столь остро стоит вопрос об эффективном контроле за распространением информации и о жестком полицейском подавлении гражданских и политиче­ских свобод.

Таким образом, то, что российская государственность до сих пор еще не распалась, отнюдь не аргумент в пользу того, что она просуществует еще сколь бы то ни было долго в нынешних границах. Скорее наоборот. Тот факт, что, несмотря на все попытки стать современным устойчиво развивающимся орга­низмом, Россия в начале XXI века по-прежнему остается архаичной бюрокра­тической махиной, неспособной к успешному реформированию ни одной из сторон своего государственного быта, говорит в пользу неизбежности очеред­ной обвальной серии имперского самодемонтажа.

Рано или поздно интересы дальнейшей модернизации страны вновь поста­вят вопрос ребром: Родина или Свобода? И вновь, как и в 1991 году, обще­ственный выбор, как несложно предположить, будет сделан в пользу Свободы. А точнее, в пользу созревших в недрах империи новых сил, прорывающихся наружу и разбивающих изнутри сковывающий жизнь общества заскорузлый имперский хитин.

Здесь стоит напомнить, что ключевое и по-настоящему радикальное макро­экономическое преобразование, которое помогло России выйти из хозяй­ственного тупика 1990-1991 годов и заложило основы дальнейших рыночных реформ — ценовая реформа 1992 года, — явилось прямым следствием пред­шествовавшего ему развала СССР. Затем, правда, процесс политической дезин­теграции империи был остановлен и вместе с ним исчезли те модернизацион­ные перспективы, которые существовали на заре политической юности Егора Гайдара.

Более того. Начавшийся в 1993-1994 годах и резко усилившийся с начала 2000-х процесс имперской реставрации привел к тому, что уровень гиперцен­трализации и вертикальной интегрированности всей государственной систе­мы в современной РФ вполне сопоставим с тем, что имел место в эпоху СССР, а в некоторых моментах даже его превосходит.

НЕНАСЫТНЫЙ РОБИН-БОБИН-БУРГ

Так же как и Советский Союз, Российская Федерация остается единственной страной-гигантом, чья столица — самый крупный национальный мегаполис, в несколько раз превышающий размеры любого другого города страны. США, Канада, Бразилия, Австралия, Индия, Китай — во всех этих странах столица не является «городом № 1». И это, разумеется, неслучайно. Даже авторитарные государства-гиганты, претендующие на историческую долгосрочность, стре­мятся к некоторому административно-хозяйственному рассредоточению, дабы избежать синдрома имперской воронки. То есть такого положения дел, когда государственный центр превращается в ненасытного пожирателя всех национальных ресурсов, а остальная страна — в налогово-сырьевую колонию, не имеющую ни шансов, ни средств для хотя бы простого воспроизводства, не говоря уже о расширенном. В этом отношении даже Российская империя и Советский Союз, издержки гиперцентрализации которых в конечном счете обрекли их на гибель, были более перспективными государственными обра­зованиями, нежели РФ. Вот лишь несколько сравнительно-показательных цифр.

К 1917 году соотношение численности населения в крупнейших городах России выглядело так: Санкт-Петербург — 2,3 млн жителей, Москва — 1,8 млн (в 1,3 раза меньше), Киев — около 700 тыс. жителей (примерно в три раза мень­ше, чем в столице).

В конце 1980-х в Москве проживало более 8,5 млн. человек. В Ленинграде в 1988 году был торжественно зарегистрирован пятимиллионный житель^[26] (в сентябре 2012 года этот позднее утраченный петербуржцами рубеж был повторно взят^[27]). Таким образом, пропорциональный разрыв между двумя крупнейшими городами увеличился — с 1,3 до 1,7 раза. Население Киева составляло 2,6 млн, то есть, как и до революции, было в три с небольшим раза меньше, чем население столицы.

А вот как выглядит демографический разброс в РФ-2012. Москва — 11,8 млн. Санкт-Петербург — в два с лишним раза меньше: 5 млн человек. Следующий — Новосибирск — меньше столицы уже в восемь раз и не дотягивает даже до 1,5 млн.

Эти весьма красноречивые демографические показатели становятся еще более яркими, если их дополнить экономическими. В этом случае картина централистского абсурда, превращающего Россию, по сути, в страну без буду­щего, становится предельно наглядной.

Бюджетный разрыв между Москвой и другими крупными городами РФ еще более контрастен, нежели демографический. Так, в 2012 году бюджет столицы должен превысить 1,7 трлн руб.^[28] Казна Санкт-Петербурга «стройнее» почти в четыре раза и тянет лишь на 430 млрд руб.^[29] О Новосибирске приходится гово­рить и вовсе шепотом: 38 млрд руб.^[30] — в 45 (!) разе меньше, чем в Москве. Ко всему этому стоит добавить, что огромная часть федерального бюджета России также расходуется в благословенных пределах Садового кольца.

В Москве сосредоточено более половины всех банков, зарегистрированных в РФ^[31]. Большинство крупнейших компаний также зарегистрированы и имеют центральные офисы именно в Москве, хотя их производство может при этом располагаться за тысячи километров от столицы.

Паразитарную суть московской экономики изобличает  её структура. «...В столичной экономике, — отмечает журнал «Финанс» в статье с говорящим названием «Экономика княжества московского», — громадный перекос в сторону торговли: на неё приходится боее 40% создаваемой добавленной стоимости. <...> Казалось бы, статистика указывает на независимость столич­ного региона от добывающего сектора. На самом деле это всего лишь иллю­зия: основной объем в торговле приходится на опт, из которого, в свою оче­редь, почти две трети — продажа продукции нефтегазового комплекса. Бюджет столицы также в очень высокой степени зависит от сырьевых отрас­лей. Налог на прибыль — это почти 40% его доходной части, а примерно пятая часть поступлений по этой статье приходится на “Газпром”. Тот факт, что большинство крупнейших компаний России зарегистрированы в Москве и платят налоги в её казну, делает её бюджет уникально богатым по российским меркам. <...> Да и как заемщик на рынке капитала “Московское княжество“ не знает себе равных в России: столица по объему государственного долга на первом месте (92,4 млрд рублей), Московская область — на втором (87,6 млрд
рублей). Вместе это более 40% суммарных обязательств всех субъектов федерации»^[32].

До какой степени в эпоху РФ ускорился и принял, по сути, необратимый характер процесс «засасывания» имперским центром всей хозяйственной жизни страны и подчинения интересов регионов интересам столичной бюро­кратии, хорошо видно на примере динамики изменения структуры авиапере­возок в России за 1990-2010 годы^[33].

ФЕДЕРАЛЬНАЯ ГАРРОТА

На этом фоне начиная с конца 1990-х годов происходит общ её неуклонное уменьшение доли регионов в консолидированном бюджете страны. Особенно резкий скачок вниз (почти на 6%) пришелся на 2001 год, когда Кремль официально приступил к строительству «вертикали власти». Как следствие — начался рост числа дотационных и высокодотационных регио­нов. Согласно данным Счетной палаты, число высокодотационных регионов увеличилось в течение 2004 года с 29 до 31^[34]. В 2011 году в России было 70 дотационных регионов^[35].

Эксперты интернет-портала «Капитал страны» прокомментировали эту депрессивную ситуацию так: «...число дотационных регионов слишком вели­ко — 70 субъектов РФ из 83, т.е. 84% всех регионов России находится в зоне убыточности. В них проживает 74,2% населения страны, они охватывают 87% территории государства. И такая ситуация сохраняется бол её десяти лет под­ряд. Совершенно очевидно, что хроническое пребывание около 85% всех регионов страны в числе убыточных никак не может восприниматься в каче­стве нормального положения дел».

Дал её авторы статьи поясняют, как выглядит один из основных механизмов финансового выдаивания регионов федеральным центром: «.одним из самых сильных налоговых инструментов, способствующих дотационности регионов, служит налог на добавленную стоимость (НДС) и сложившийся порядок его уплаты. Базовая ставка НДС составляет 18%, а это. означает, что 18% объема валового регионального продукта субъектов РФ ежегодно уходит в федеральный бюджет», при этом «никакого расщепления НДС в поль­зу регионов не предусмотрено»^[36].

Проблема имперской налоговой удавки, которая держит громадное большин­ство российских территорий в полузадушенном состоянии, не сводится, впро­чем, к одной только налоговой продразверстке. Не мен её важно, что уровень самостоятельности регионов абсолютно недостаточен для их свободного и
устойчивого развития. В результате они не могут полноценно реализовать свой хозяйственный потенциал и проводить эффективную инвестиционную политику.

В некоторых регионах ситуация выглядит, если так можно выразиться, запредельно тупиковой. Так, согласно данным проверки, проведенной Счетной палатой в 2010 году, республики Дагестан и Тыва зависят от госсредств на 75%, а Чеченская Республика и Республика Ингушетия — на 90%, причем такая ситуация остается неизменной уже на протяжении трех лет^[37].

Примечание. Данные за 2010 год.

Источник: www.kapital-rus.ru;http://www.online812.ru/2011/11/02/006/

Недотационными являются сегодня всего 13 субъектов РФ: Москва, Санкт- Петербург, Татарстан, Пермский край, Вологодская, Ленинградская, Липецкая, Самарская, Свердловская, Тюменская области, Ненецкий, Ханты-Мансийский и Ямало-Ненецкий автономные округа^[38].

Выглядящая комически абсурдной пропорция между «дотационными» и «недотационными» регионами России говорит, разумеется, не о нежелании или неумении населения большинства российских территорий качественно трудиться, но лишь о глобальной неэффективности и несправедливости всего государственного устройства РФ.

НАКАНУНЕ...

Таким образом, сегодня есть более чем серьезные основания для того, чтобы признать Российскую Федерацию неспособным к нормальному развитию, по сути, смертельно больным хозяйственно-политическим организмом. Его серд­це — город Москва — представляет собой не энергичную мыщцу, равномерно обеспечивающую питанием все части государственного тела, но громадный вздувшийся и продолжающий распухать административно-финансовый пузырь, куда стекаются деньги и люди со всей страны. Что может стать с таким пузырем в весьма обозримом будущем? Вопрос кажется почти риторическим.

«Сегодня проблема не в русофобе Збигневе Бжезинском и его единомыш­ленниках, — отмечали эксперты еще в ту пору, когда процесс форсированной вертикализации набирал обороты, — а в крайне недальновидной политике центральной власти по отношению к регионам. Именно её узколобость и неадекватность сегодня наиболее опасны для страны»^[39].

Ситуация выглядит еще более критичной, если учесть, что в отличие от XX века, когда для обрушения Российской империи требовался прямой либо косвенный толчок извне, сегодня такой толчок оказывается «запрограммиро­ван» самой внутриполитической конструкцией РФ.

ПУТИН КАК «ЧЕРНАЯ МЕТКА»

Фактором, который делает возможные последствия любого мало-мальски серьезного политического кризиса фатальными для государства в целом, явля­ется персоналистская форма авторитарного режима, существующего в РФ.

Тот факт, что «на Путине держится российская политическая система»^[40]давно стал общим местом в рассуждениях не только независимых экспертов и наблюдателей (в том числе зарубежных), но также представителей россий­ской власти^[41] и оппозиции^[42]. Как нетрудно понять, из данного обстоятельства с неизбежностью вытекают два крайне неблагоприятных с точки зрения сохранения государственной стабильности и целостности РФ обстоятель­ства.

Во-первых, в случае ухода фигуры «первого лица» с политической арены (что рано или поздно неизбежно) в одночасье рушатся все межкла­новые «сдержки и противовесы», которые сегодня замкнуты на личность «нацлидера» и образуют реальное (не путать с конституционно-декора­тивным!) государственно-политическое тело авторитарно-персоналист­ской системы.

Во-вторых, персональную харизму, целенаправленно созидавшуюся и утверждавшуюся на протяжении долгих лет, невозможно просто механиче­ски передать преемнику. В этом отношении между персоналистской («тира­нической») и монархической («царской») властью есть принципиальная раз­ница, о которой в свое время подробно писали еще классики античной политологии.

Наглядным мастер-классом того, каким образом сама по себе передача «царских регалий» не приводит к автоматической трансакции властного капитала, явилась недавняя рокировочная четырехлетка. В течение 2008-­2012 годов Дмитрий Медведев, формально занимавший пост президента РФ, не только не укрепил свой изначальный политический потенциал, но, напротив, фактически подорвал его, лишив себя серьезных политических перспектив.

В этом отношении даже советская авторитарная модель являлась менее уязвимой, поскольку легитимность власти покоилась в первую очередь не на харизматических качествах лидера, а на коллективной харизме Коммунистической партии и соответствующих «сакральных» партийных про­цедур: съездов, пленумов ЦК и т.д.

Сказанное позволяет охарактеризовать персоналистскую модель авторита­ризма как одноразовую стабильность. По окончании срока политической жизни харизматического лидера эту модель ожидают неизбежные крах и смута, которые должны будут оказаться разрушительными для российского государства в целом.

КУДА ДВИНЕТСЯ ПОСТ-РОССИЯ?

Итак, если вспомнить теперь, что мир в целом вступает в очередную полосу революционной турбулентности и что Российская Федерация стоит одной из первых в списке систем, обреченных на кризис и саморазрушение, остается попытаться очертить будущие политические контуры пространства, ныне занимаемого Российской Федерацией.

Сама страна, то есть органическая совокупность территорий и живущего на них населения, разумеется, никуда не исчезнет. Однако полностью изжив­шие себя «москвоцентричные» векторы общественного развития сменятся новыми.

Спрогнозировать направленность этих векторов несложно. Достаточно просто принять во внимание тот основополагающий факт, что РФ по сей день остается территориально самым крупным государством в мире, занимаю­щим значительную часть евразийского континента и непосредственно при­мыкающим к трем важнейшим центрам мировой хозяйственно-политиче­ской активности: Евросоюзу (30% мирового ВВП), Азиатско-Тихоокеанскому региону (20%) и зоне НАФТА (30%). В силу этого логично предположить, что возможная дезинтеграция РФ приведет к тому, что разные группы регионов, ныне входящих в состав России, утратив кремлевскую «скрепу», естествен­ным образом обретут различные геоэкономические векторы эволюции и «притянутся» к вышеупомянутым полюсам мировой экономики. Пост-Россия, таким образом, как бы разбредется по трем направлениям, сохранив, разумеется, свои традиционные межрегиональные связи и продолжая играть свою «метафизическую» роль транзитного коридора между Западом и Востоком.

Тенденция к стихийной переориентации российских регионов с Москвы на новые центры экономического тяготения проявляется уже сегодня. Легче всего это заметить на примере социально-экономического развития Сибири и Дальнего Востока, все более интегрирующихся с экономиками, трудовыми ресурсами и капиталами стран-соседей.

В рамках официального политического дискурса на свободное обсуждение данной темы — как составной части общей темы «угрозы распада России» — наложено негласное табу. Игнорируя тот факт, что Россия уже сегодня де-факто в социально-экономическом плане «расползается» между различными цен­трами глобальной экономики, российская власть заявляет о своих «амбициоз­ных намерениях» превратить Россию в мировой центр макроэкономического тяготения^[43]. Ей с готовностью вторят официозная пресса^[44] и околовластные эксперты^[45].

Не надо быть, однако, специалистом в области макроэкономики, чтобы понять всю эфемерность этих пропагандистских заявлений. ВВП современной России, как известно, всецело зависит от конъюнктуры нефтяных цен и даже в периоды их наивысшего подъема едва достигает 3% от общемирового ВВП^[46].

Среди отдельно взятых государств по объему ВВП первое место в мире занимают сегодня США. По ВВП на душу населения лидирует Катар. Россия, по разным оценкам, находится на 6-10-м месте по объему и лишь на 53-м месте по душевому ВВП. Совершенно ясно, что с такой архаичной — сырьевой — структурой экономики, такими незначительными абсолютными показателями ВВП и такой низкой человеческой капитализацией говорить о превращении РФ в новый «центр мирового развития», аналогичный ЕС, АТС или НАФТА, можно лишь в том случае, если полностью абстрагироваться от реальности и уйти в мир ангажированных геополитических фантазий.

ОБ ЭФЕМЕРНОСТИ ИМПЕРСКОГО ДОЛГОЛЕТИЯ

Таким образом, единство и неделимость Российской Федерации в начале XXI века сохраняется как феномен не благодаря перспективным историческим трендам, а в силу банальной системной инерции, потенциал которой с каждым годом иссякает, не пополняясь новыми животворными импульсами.

Попытки власти достичь компромисса с оппозицией провоцируют лишь повышение планки оппозиционных требований. Любые эксперименты (вроде ГКЧП) с силовым противодействием начавшемуся процессу политической дезинтеграции оказываются еще более сильнодействующим катализатором общегосударственного распада.

Власть, а вместе с ней и государство в целом оказываются в ситуации цуг­цванга, когда любой следующий ход оказывается заведомо неудачным.

Совершенно безосновательными выглядят и традиционно присущие рос­сийской власти расчеты на то, что в критический момент ей удастся в борьбе с оппозицией опереться на консервативно настроенную часть общества, для которой угроза «развала страны» является неизменно актуальной.

Как известно, незадолго до крушения СССР был проведен общесоюзный референдум о сохранении Советского Союза. 17 марта 1991 года гражданам было предложено ответить на вопрос «Считаете ли Вы необходимым сохране­ние Союза Советских Социалистических Республик как обновленной федера­ции равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности?». Из 185,6 млн человек в референдуме приняли участие 148,5 млн (79,5%). Из них 113,5 млн (76,43%), ответив «да», высказались за сохранение обновленного СССР^[48]. Тем не менее спустя всего несколько месяцев СССР навсегда исчез с политической карты мира.

Популярным также является мнение — и его, насколько можно заметить, разделяет нынешняя российская власть, — что консервативный потенциал общества, пассивный по определению, можно «сублимировать» и сделать бое­вым, соединив стихийные государственнические чувства российских граждан с идеологией уваровской триады самодержавие — православие — народ­ность, адаптированной к современным реалиям. Среди части либеральной общественности в этой связи распространен сегодня страх того, что «безот­ветственные действия» власти, разжигающей в обществе русско-национали­стические и православно-фундаменталистские страсти, могут явиться тригге­ром, который запустит неподконтрольный и неостановимый «низовой» процесс зарождения и полноценного становления «русского фашизма».

Эти опасения, разумеется, нельзя признать не основанными ни на чем. И тем не менее необходимо принять во внимание один важный нюанс, позволя­ющий сделать вывод, что нынешняя — путинско-сурковская — копия доктри­ны официальной народности обречена оказаться столь же неспособной поро­дить мощное «низовое» русско-националистическое движение и сдержать грядущий обвал империи, как и  её уваровско-черносотенный оригинал сто­летней давности.

СТОКГОЛЬМСКИЙ СИНДРОМ — НЕ НАВСЕГДА

Дело в том, что вопреки распространенному публицистическому стереоти­пу не российское государство является исторической производной от русско­го народа, а наоборот — русский народ является «артефактом», возникшим в результате жизнедеятельности российского государства и существующим как единое гражданско-политическое целое исключительно под властным «нажи­мом сверху».

Это утверждение, могущее показаться парадоксальным, проще всего про­иллюстрировать на общеизвестном примере армейских землячеств. Те, кому довелось служить еще в Советской армии, уверен, хорошо помнят, что в вой­сках солдаты срочной службы неформально группировались по этнорегиональному — «земляческому» — принципу. При этом единственной националь­ностью, которая не образовывала землячества, оказывалась русская. Даже там, где русских было не большинство — как, например, в Группе Советских войск в Германии, где довелось проходить службу автору этих строк, — рус­ские, как бы им ни было тяжело противостоять экспансивным кавказцам и азиатам, неизменно дробились на региональные земляческие группки.

Ленинградцу не приходило в голову пытаться стать «зёмой» тамбовца или москвича, а воронежцу — новосибирца или мурманчанина. Все, кто происхо­дил из различных российских регионов (включая татар, башкир, чувашей, мордовцев и других представителей российских национальных меньшинств), воспринимались как представители совершенно разных российских земель. Причем «собственно русские» края и области рассматривались как такие же индивидуальные земли, что и национальные автономии. Общим для всех рос­сийских землячеств было то, что они довольно четко ощущали свое отличие от более напористых и культурно чуждых выходцев из Центральной Азии и Кавказа, как правило, плохо говоривших по-русски. Тем не менее само по себе ощущение этой языковой и культурной близости между жителями различных российских регионов оказывалось совершенно недостаточным для их «граж­данской самоорганизации» в рамках единого «русского землячества».

Причина этого могущего показаться странным феномена очевидна. Дело в том, что фундаментом гражданского единства является прежде всего конкрет­ный, «физически осязаемый» территориальный фактор. На региональном уровне у всех жителей России ощущение «своей земли», безусловно, есть. Что и доказывает вышеописанный армейский пример.

Что же касается общерусского уровня самосознания, то он существует исключительно в комплекте с «имперским обременением». Родина «русского человека» не конкретная территория с четкими очертаниями, но «бескрайняя самая большая страна в мире», во главе которой стоит «самый важный в мире» правитель (царь, генсек, президент), которая призвана быть «главной держа­вой в мире» и на алтарь величия которой необходимо приносить постоянные жертвы.

Как только великое российское государство, принудительно организующее «русский народ» в единое державное целое, по тем или иным причинам пере­стает быть актуальным, русское национальное самосознание сразу же пере­стает работать как политически мобилизующий фактор. Вместо него «автома­тически» включаются механизмы региональной самоорганизации.

Стоит еще раз подчеркнуть, что речь идет именно о гражданско-политиче­ских самосознании и самоорганизации, а не о культурно-языковом единстве гораздо более прочном, глубоком и гибком. Правда, как можно заме­тить по некоторым действиям нынешнего российского руководства, оно всерьез уповает на то, что русский культурно-языковой код поможет Кремлю мобилизовать общерусский гражданско-политический потенциал^[50]. Не менее серьезные надежды, судя по всему, возлагаются и на апелляцию к русской исторической памяти^[51].

Расчеты эти, если они и вправду существуют, вряд ли стоит признать состо­ятельными. Как показывает весь опыт истории Нового времени, языковое, конфессиональное, историко-культурное и даже этническое единство сами по себе являются весьма зыбкими факторами гражданско-политической консо­лидации (язык великого Шекспира и этническая родственность, как известно, ни на одну лишнюю секунду не задержали США в имперских объятиях Великобритании). И наоборот, фактор территориального единства оказывает­ся решающим.

ОРДЫНСКОЕ ТАВРО

В том, что русское национальное самосознание, созданное государством «сверху», лишено конкретного территориального фундамента и потому неспо­собно породить феномен «низовой» гражданско-политической самоорганиза­ции, ничего иррационально непостижимого нет. Причины такого положения дел уходят своими корнями в древнее московское прошлое.

Первоначально оформившаяся не как независимое государство, но как улус Золотой Орды, то есть, по сути, как колониальная администрация, москов­ская государственность в дальнейшем, после того как зависимость от Орды исчезла, сохранила и пронесла сквозь столетия изначальный «ордынский» тип взаимоотношений власти и общества.

В основе этих отношений:

Московское государство (включая, с определенными оговорками, и петер­бургский период его истории), основанное на этих принципах, унаследовало от монгольской империи также стремление к перманентной внешнеполитиче­ской экспансии, успех которой напрямую коррелировал с внутриполитиче­ской стабильностью державы.

Абсолютное большинство территорий, из которых состояла Российская империя и из которых состоит РФ, были присоединены в той или иной степени насильственно. Даже в тех случаях, когда имел место договорный формат вхождения какой-то территории в состав России, в будущем эта земля лиша­лась права участвовать в решении вопросов о любых изменениях своего поли­тического статуса и де-факто превращалась в российскую провинцию.

Насильственным образом были присоединены к Московскому государству и большинство восточнославянских земель, включая огромный массив новго­родских владений, а также земли Твери, Рязани, Пскова, Смоленска, Суздальско-Нижегородского княжества, Вятки и др. Более отдаленные территории России — Поволжье, Урал, Сибирь, Кубань и ряд других, где со временем стало доминировать православно-восточнославянское население, также были заво­еваны.

Таким образом, русский народ, упрощенно говоря, представляет собой совокупность потомков православных восточных славян (новгородцев, пско­вичей, тверичей, рязанцев, ярославцев, нижегородцев, смолян, волжских, кубанских и яицких казаков, etc.), некогда насильственно интегрированных в московскую имперскую государственность.

На протяжении истории России русский народ выступал в роли формально наиболее привилегированного (по причине этноконфессиональной родствен­ности имперскому центру), а фактически — наиболее эксплуатируемого импер­ского этноса, на плечи которого была взвалена основная часть тягот, связанных с финансовым и военным обеспечением российских государственных нужд.

В силу формирования русского этноса «сверху», со стороны власти, а не «снизу», со стороны «земли», у него отсутствует своя, исконная этническая родина с более или менее четкими очертаниями. Русский народ размыт по всей территории России. Выделить из неё собственно «Русь» в итоге совершен­но невозможно. Прежде всего потому, что, как уже было сказано выше, этой «этнической Руси» не было изначально.

Точнее, изначально было небольшое княжество Ивана Калиты, признать которое аутентичной «Русью» означало бы назвать 90% российских террито­рий «Нерусью».

Таким образом, в основу русской национальной идентичности изначально была положена не идея «родного дома», стены которого необходимо крепить и защищать, а идея великого государства, противостоящего всему внешнему миру и постоянно расширяющего свои внешние рубежи.

Слабым местом такой — государственнической — национальной идентич­ности является то, что, как нетрудно понять, она не слишком надежна. В отли­чие от любой, самой маленькой, самой бедной и самой исторически неблаго­получной территории, которая, как бы ни складывалась её судьба, будет существовать всегда, государство — даже самое богатое и мощное — в один прекрасный момент может ослабнуть, впасть в кризисное состояние или вовсе рухнуть. На время либо навсегда.

РЖАВЫЕ СКРЕПЫ

И потому, если бы в основе русской национальной идентичности лежала одна лишь государственная идея, история России и русского народа оборвалась бы еще в начале XVII века, в эпоху Смуты.

Однако был и второй идеологический обруч, который на протяжении столе­тий скреплял русское национальное самосознание, — православная вера.  Её политический смысл состоял в утверждении праведной исключительности российской государственной власти («Москва — Третий Рим») и необходимо­сти в силу этого для всех православных сохранять безусловную лояльность своему правительству, каким бы тягостным для общества оно ни оказывалось в конкретных своих проявлениях.

К началу XX века православный обруч, скреплявший русское народное самосознание, а вместе с ним и государство в целом, заметно проржавели. В итоге, когда в феврале 1917 года лопнула самодержавная скрепа, вся импер­ская конструкция уже к 1918 году разлетелась в щепы. А точнее, распалась на земли, из которых когда-то была насильственно сколочена.

Воссоздание российской империи, осуществленное большевиками в 1919-1921 годах, сопровождалось появлением двух конструктивно новых, однако функционально прежних обручей, призванных скреплять русское национальное единство. «Страна Советов — страна победившего социализ­ма» в этом плане оказывалась полным функциональным аналогом «Святой Руси».

Крах коммунистической модели великой российской государственности, случившийся в 1990-1991 годах, вновь, как и в начале XX века, немедленно запустил процесс стихийной регионализации, который затронул не только национальные окраины и анклавы, но и многие «собственно русские» терри­тории (регионы Сибири, Урал, Кубань и др.).

Правда, в отличие от событий 1917-1918 годов крах централизованного государства в начале 1990-х не был тотальным. Через некоторое время, опра­вившись от перестроечного шока и опираясь на традиционные финансовые и административно-полицейские рычаги, оно перешло в реставрационное наступление и смогло восстановить на территории РФ имперскую управляе­мость.

В идеологическом плане имперская реставрация, однако, оказалась неполноценной. Государственническая идея хотя и не исчезла полностью, заметно пожухла в результате крушения СССР и утраты Россией значитель­ной части бывших имперских владений, а заодно и статуса одной из двух главных мировых сверхдержав. Что же касается идеи «праведной исключи­тельности» российского государства, то здесь в обществе скорее сформи­ровалось нечто прямо противоположное — априорное недоверие к госу­дарству как корпорации «жуликов и воров» и моральное отторжение от него.

В силу сказанного нетрудно предположить, что очередной политический обвал, близость которого — в силу всего, о чем шла речь выше, — становится все более очевидной, будет сопровождаться неизбежной и весьма быстрой «стихийной» региональной самоорганизацией.

МЕЧТЫ МАТЕРИАЛИЗУЮТСЯ?

Тот факт, что в случае гипотетического общегосударственного кризиса нацио­нальные республики, входящие ныне в состав РФ, в той или иной степени устремятся к независимости, вряд ли требует специальной аргументации. Хотя степень выраженности центробежных трендов в различных национальных республиках, разумеется, сегодня далеко не одинакова.

Менее очевидной может показаться готовность «собственно русских» реги­онов к политической самоорганизации, автономной от Москвы. Однако при ближайшем рассмотрении ростки будущих региональных сепаратизмов отчет­ливо различимы.

Наибольшую потенциальную готовность к тому, чтобы при соответствую­щих обстоятельствах перевести разговор о политической независимости в практическую плоскость, среди прочих «русских регионов» традиционно выказывает Сибирь. Это и неудивительно: во-первых, за плечами сибиряков почти двухсотлетняя традиция сибирского областничества, во-вторых, в их потенциальном активе — сырьевые богатства, которыми ныне полнятся крем­левские золотовалютные закрома.

«Здесь, за Уралом, могла быть построена великая сельскохозяйственная держава посильнее Канады или Австралии, — сокрушались сибирские публи­цисты еще в самый в разгар тучных нулевых. — Но Сибирь не превратилась в Новый Свет», она «стала жить по планам, написанным в Кремле». И вот резуль­тат: «Все соки наши высасываются Москвой. Гигантские корпорации олигархов качают наши богатства в московские банки... При дележе в парламенте мы имеем скудное представительство, несопоставимое с нашим вкладом в наци­ональную экономику. Как и при коммунистах, страна горбит на образцовый город вождей. <...> Мы не можем даже туристический бизнес на Байкале построить. А знаете почему? Подсознательно уверены — все отберут»^[52]. «Сибирь была и остается внутренней колонией страны под названием Россия, — с горечью писал Ю. Пронин в «Байкальских вестях» в 2004 году и грозно продолжал: — Если... могущество России будет прирастать Сибирью, а Сибири по-прежнему будут кидать кости с барского стола, то зачем и кому нужна “территориальная целостность“ Российской Федерации? Во всяком слу­чае, не нам, сибирякам... Другими словами, пора предметно, без лишних эмо­ций обсудить перспективу создания Государства Сибирь...»^[53].

Регионал-патриотическая риторика на протяжении последних лет была востребована в Сибири не только в журналистском кругу, но и в массе избира­телей, которые охотно голосовали за кандидатов, эксплуатирующих местниче­ские настроения. Приверженность такой риторике порой выказывали и сибирские чиновники, независимо от их партийной принадлежности. Так, в 2003 году руководитель комитета по делам национальностей администрации Красноярского края Марк Денисов (к слову, сторонник лояльности центру и противник излишне радикального сибирского областничества) заявил: «Существует сибирский субэтнос, и красноярцы являются одной из точек его роста», после чего многозначительно добавил фразу (воскрешающую в памяти сецессионистскую риторику техасского губернатора Рика Перри, цитирован­ную выше): «Поэтому быть или не быть сибирскому сепаратизму, зависит от разумной политики федерального центра, России, нации, народа»^[54].

За прошедшие годы новейшее сибирское областничество продолжало раз­виваться и идеологически ветвиться. В настоящее время существует несколь­ко структур, развивающих идею сибирской независимости. Лидер одной из них — «Освободительной армии Сибири» (ОАС), возникшей в 1998 году и позднее «по “совету“ спецслужб»^[55] переименованной в «Областническую аль­тернативу Сибири», — Михаил Кулехов уверен, что тема сепаратизма сегодня универсальна и актуальна отнюдь не только для Сибири: «Свой “сепаратизм“ есть в Питере, в Новгороде Великом, в Рязани и Казани, в Краснодаре и Брянске и даже в Москве. Я думаю, что будущее “оппозиции“ именно в этом, а не в “Роспиле“ Навального или в “честных выборах“ Немцова. Золотая Орда у Руси забирала 10% — и это называлось татарским игом. А как назвать, когда забирают 70%? Мы видим, что в рамках нынешнего устройства эти проблемы решаться не будут никогда».

Как отмечает «Коммерсантъ-Власть», протестная кампания «Я сибиряк!» стала самой успешной во время последней переписи населения. По оценкам автора идеи — еще одного идеолога сибирского областничества начала XXI века Дмитрия Верхотурова, — сибиряками в 2010 году записалось около 4,1 млн человек. Росстат, правда, утверждает, что «сибиряков» набралось суще­ственно меньше 400 тыс. человек, а потому их даже нельзя включить в «табли­цу национального состава». В местной прессе называли еще более приятную для кремлевского недреманного ока цифру — 4 тыс.^[56] Ясно, однако, что в дан­ном случае важны не заявленные цифры, а тенденция.

Вот какой увиделась корреспонденту журнала «Коммерсантъ-Власть» одна из важнейших предпосылок современного сибирского сепаратизма: «Билет в купе на поезд Новосибирск — Москва за 7 тыс. руб. сравним с биле­том на самолет до столицы. Железная дорога перегружена. Лететь за границу дешевле через Китай или Турцию, чем через российские перевалочные пун­кты. Например, улететь из Новосибирска в Берлин с остановкой в Стамбуле стоит 16 547 руб., а если через Москву с прилетом на следующий день — почти 20 тыс. Уже сейчас недалеко от Хабаровска в приграничном городе Фуюань достраивается китайский аэропорт, пропускная способность кото­рого через восемь лет должна составить 157 тыс. пассажиров в год. Местные жители говорят, что, как только китайцы запустят аэропорт, крупный хаба­ровский аэропорт, через который проходят почти все сибирские рейсы, “схлопнется“, главное будет — добраться до Пекина, откуда каждый день есть несколько рейсов почти во все крупные города мира»^[57].

Корни сибирского областничества, однако, уходят глубже, и то, что в ходе недавно состоявшегося в Новосибирске шествия «За честные выборы» о себе заявила отдельная «Сибирская колонна» с бело-зелеными сибирскими флага­ми и лозунгом, позаимствованным у басков, «Демократия — это право народа на самоопределение»^[58], объясняется не только завышенными ценами на железнодорожные билеты или несправедливостью в распределении налогов между федеральным центром и сибирскими регионами. Сибиряки все более настойчиво хотят стать полноправными хозяевами собственной земли. Экономические аргументы выступают в данном случае скорее как идеологи­ческая обертка, нежели как истинное содержание их центробежных устрем­лений.

Сходная картина на Дальнем Востоке, где еще в начале 2000-х был отмечен феномен «рыбного сепаратизма». «Тихоокеанский вестник. Деловая рыбацкая газета» писала в ту пору: «Москва де-факто раскрылась в своем стремлении сломать экономику Дальнего Востока. Дальневосточные рыбацкие окраины все более и более подталкиваются извне к идее сепаратизма»^[59].

Помимо обычных экономических претензий к федеральному центру, Дальний Восток де-факто подталкивает к сепаратизму демографическая ситу­ация, складывающаяся в регионе.

В Дальневосточном федеральном округе, который занимает треть РФ, про­живает всего 4% населения России — 6,2 млн человек. Население Приморья — 2 млн, Владивостока — 600 тыс. «В тысячекилометровой зоне вокруг города (в Южной Корее, Японии, Китае, КНДР) — зоне часовой доступности для самоле­та и девятичасовой для поезда — живет около 414 млн человек, — комменти­рует эти цифры «Коммерсантъ-Власть». — Это единственный город России со столь мощным окружением. Вокруг Москвы на таком же расстоянии живет менее 100 млн человек. При этом в зоне вокруг Владивостока ежегодно созда­ется ВВП на сумму около $ 7 трлн — почти в четыре раза больше ВВП России. И находясь в зоне такой экономической концентрации, больше 20% жителей Приморья живут за чертой бедности».

Неудивительно в этой связи, что несколько лет назад руководитель управ­ления по инвестициям администрации Владивостока Николай Матвиенко предложил сдать половину города в аренду Китаю. «У нас тут не сепаратизм, — пояснил он. — Просто шило выперло в этой части мешка,— уверен Матвиенко... — Люди, те, что уезжают из этой страны в одиночку, и те, что предполагают “отъехать“ целыми территориями, в сущности, думают одинако­во. Они не верят в способность власти грамотно управлять»^[60].

«Сепаратистские» идеи в последние годы захватили даже столицу РФ, где сторонники так называемого Залесья выступают с идеей перенесения столицы московского региона в другой город.

«Что есть Залесье? — пишет идеолог этого движения Алексей Широпаев. — Строго исторически, это регион Золотого Кольца, Владимиро-Суздальская Русь... Однако сейчас вполне уместно именовать Залесьем всю территорию Центрального федерального округа (по площади это больше Германии). Сразу возникает вопрос: какое место в проекте “Залесье” займет Москва? Сразу и отвечу: только не в качестве столицы Залесья, ни в коем случае. Ни при каких условиях нельзя дублировать москвоцентрическую схему, которая сразу же начнет регенерировать имперские стереотипы, а в конечном счете и саму Империю. Москву как Центр необходимо раз и навсегда дезактивировать. Да, Москва — мегаполис, но при этом, как и Нью-Йорку, ей совсем не обязательно быть столицей. Столицей Залесья разумнее сделать нормальный, не патологи­ческий русский город вроде Владимира или Ярославля. Москве же можно предоставить особый статус, скажем, свободной экономической зоны (техно­полиса). Пусть и дальше возводит сингапурские небоскребы (без ущерба своей исторической части), мы её даже полюбим такую — при условии, что бывшая столица будет щедро делиться своими прибылями с остальным Залесьем. Только так, стимулируя европейское становление Залесской Руси, Москва сможет исправить свою историческую “карму”»^[67].

В последн её время российские теоретики-регионалисты предпринимают попытки обобщить разрозненные регионалистские опыты и выстроить на этой основе комплексные прогнозы. Идеолог карельского регионализма Вадим Штепа, в частности, полагает, что у России как единого государства есть шанс сохраниться, но лишь в случае радикальной регионализации: «Если, назрев­шая регионалистская трансформация осуществится мирным и ненасильствен­ным путем, слово “Россия”, возможно, станет географическим аналогом слова “Европа”. <...> Если же российская имперская традиция будет всячески пре­пятствовать этой регионалистской трансформации, тогда слово “Россия” (и страну, которая так называется) постигнет судьба Римской империи»^[68].

БУДУЩЕЕ НЕИЗБЕЖНО

«В любой стране сепаратизм отнюдь не сводится к проискам “антигосударственных“ элементов. Его источниками обычно являются и диспропорции в развитии отдельных регионов, и игнорирование центральными властями специфики отдельных территорий, и внешнеполитические факторы. Наконец, нередко он становится результатом умственных “упражнений“ местной интеллектуальной элиты, стремящейся предложить оригинальный “проект будущего“. Все эти источники в современной России налицо» — так оценива­ли ситуацию, складывающуюся в стране, эксперты Центра коммуникативных технологий «РАОпаганда» Михаил Виноградов и Андрей Ядыкин в начале 2000-х годов. Правда, затем они делали вывод, что в нынешней России все сепаратизмы, за исключением чеченского, носят маргинальный характер и что «политических сил внутри страны, способных поставить под угрозу тер­риториальную целостность РФ, в настоящ её время нет». Ключевым словосо­четанием здесь, как представляется, было «в настоящ её время». Ибо, как было подробно сказано выше, в ситуации общегосударственного политиче­ского кризиса «маргинальные центробежные силы» оказываются способны в одночасье стать реальными и даже неодолимыми.

Можно, конечно, оценивать такую перспективу как «катастрофу» и всячески пытаться  её предотвратить, в том числе ценой изоляции России от внешнего мира по образцу Китая времен династии Цинь, хотя вероятность такого про­екта представляется ничтожной.

Но можно попытаться взглянуть в будущее по-иному, понимая, что, в конеч­ном счете, государства приходят и уходят, а регионы остаются. И задача, кото­рая стоит перед Россией и перед миром в целом в этой связи, — не пытаться подлатать исторически обветшалые и давно ползущие по швам государствен­ные формы, а обрести новые, более удобные и современные политические одежды, чтобы дать начало новому витку человеческой истории.