ТРИБУНА РУССКОЙ МЫСЛИ №15 ("Философия русской культуры")
РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ - "НЕ В ИЗГНАНИИ, А В ПОСЛАНИИ"

РУССКАЯ ЭМИГРАЦИЯ И ПУШКИН*

 

Никита Алексеевич Струве

профессор Парижского Университета.
Главный редактор Вестника Русского Христианского Движения.
Директор старейшего издательства русского зарубежья "YMCA-Press". 


            Первая русская эмиграция не дожидалась столетнего юбилея, чтобы в имени Пушкина найти себе оправдание и опору. Октябрьская революция – университетская пугачевщина по пророческому определению Жозефа де Местра, – была победой антипушкинского начала, которое выразилось еще до этого в писаревщине и в требовании Маяковского сбросить Пушкина с корабля современности. Как бы в противовес, по почину «Союза русских просветительных и благотворительных обществ» в Эстонии был устроен в 1924 году первый праздник «Дня русского просвещения», приуроченный к 125-летней годовщине со дня рождения Пушкина. Удача чествования побудила секретаря Союза в Праге Альфреда Бема, известного тогда уже литературоведа (расстрелянного большевиками в 1945 году), предложить установить ежегодный русский праздник, общий для всей эмиграции, назвать его «Днем русской культуры», и приурочить его ко дню рождения Пушкина по новому стилю[1].

Поддержанный всеми эмигрантскими просветительными организациями, проект получил широкий отклик и уже на следующий 1925 год проходил в 13 странах русского рассеяния. В Париже, ставшем центром эмиграции, после некоторых трений, в 1926 году состоялось многолюдное собрание, на котором со вступительной речью выступил известный русский адвокат, политический деятель и последний посол в Париже В.А. Маклаков. «Пушкинские дни, – сказал он,  – не заброшены после первой попытки, а повторяются все в большем и большем составе... им удается... стать праздником всей эмиграции». Но Маклаков считал, что этого мало. Раз Пушкин затронут, его празднику следует быть еще шире: «он может быть только днем национального русского праздника». Маклаков отмечал с некоторым недоумением, что до революции Россия не знала государственного национального праздника. Праздников было множество, церковных, царских, но последние менялись с каждым царствованием и не претендовали на общегосударственное значение. «Для русского государства среди обилия праздников особенного дня не нашлось». Общественность, вспоминал Маклаков, пыталась сделать из 19 февраля, дня освобождения крестьян, день национального праздника. «Казалось бы, лучшего дня найти невозможно: все элементы страны в нем приняли участие. Его сделала власть, он отвечал желаниям общества, он, наконец, имел объектом народ». Но затея не удалась. Маклаков объясняет это тем, что здоровая государственность в символах не нуждается... Может быть, правильнее сказать, что в монархическом строе единящий символ представляет сам царь.

            В эмиграции наблюдалось обратное явление: ей необходим был символ, потребность ощутить нечто высшее, что могло бы над партиями соединить эмигрантов между собой и всех их в совокупности с потерянной родиной. Искать такой даты в событиях государственной жизни, писал Маклаков, было бесполезно: «В прошлом нет даты, которая не вызывала бы – в эмиграции – грустных воспоминаний, не казалась бы днем обманутых надежд, совершенных ошибок или даже просто «днем великой печали». Могучая русская государственность не выдержала испытания. Русская культура оказалась более могучей и живучей. И потому эмиграции естественно было искать день своего праздника в области культуры и там, где она была бесспорна: «Днем, который ни в ком не может вызвать ни сомнения, ни разногласия, днем радостным у торжественным, полным исторического смысла, – заключал свою речь Маклаков, – эмиграция выбрала день рождения того мирового гиганта, которого мы счастливы иметь право называть своим национальным поэтом – день рождения Пушкина».

            «День русской культуры» под знаком Пушкина был задуман и как оружие с денационализацией, грозившей не только эмигрантским детям, но и всему русскому народу. В 1925 году, в Берлине, на первом празднестве имени Пушкина, блестящий литературный критик-импрессионист Юрий Айхенвальд посвятил слово именно этой задаче: «...самое печальное, – говорил он, – что не только здесь, но и там, в осиротелых равнинах русских, терпят великий ущерб интересы народности, и в покоренной стране власть во славу Интернационала осуществляет принципиальную денационализацию... В России презрели и прокляли ценности прошлого, собранные отцами. Между тем культура – это культ отцов; и только если есть культ отцов, возможна страна детей. Недаром великий поэт наш – это олицетворение русской культуры, это в сердце России родившееся сердце России, недаром Пушкин был так памятлив, родством дорожил, историю помнил своего рода и своего народа».

            Так, преодолевая отчужденность от родины, распри в своей среде, русская эмиграция строила нерукотворный храм культуры, обращаясь в первую очередь к Пушкину, им вдохновляясь, через него обретая единство, смысл своего существования и недостающую волю к жизни.

            Ежегодные и повсеместные «дни русской культуры» подготовили эмиграцию к достойному чествованию 1937 года[2]. К середине 30-х годов политическая жизнь в эмиграции почти всюду замерла. После похищения генерала Кутепова боевитость бывших участников Белого движения притупилась. К тому же непроницаемость железного занавеса делала всякую прямую борьбу безнадежной. Потухали и политические споры, не вести же их до бесконечности. Ряд газет и журналов, за недостатком средств, закрылся («Руль», «Воля народа»). Все чаще раздавались голоса о призрачности и обреченности эмигрантского существования. Но на смену политике пришла культура. В 1933 году присуждение Нобелевской премии Бунину приподняло дух эмиграции, наконец замеченной и оцененной.

К юбилейному чествованию Пушкина эмигрантские круги готовились заранее и с особой тщательностью. За год до юбилея образовался в Париже Пушкинский комитет. Председателем его был избран все тот же В.А. Маклаков, товарищами председателя – Иван Бунин и Павел Милюков, секретарем – ученый-филолог Григорий Лозинский (брат знаменитого переводчика Данте, оставшегося в России). Парижский комитет организовывал не одно только чествование во Франции: по его инициативе и при поддержке возникло больше 150 местных Пушкинских комитетов, действовавших как в столицах и крупных городах, так и в захолустьях, где, часто на тяжелых работах, жили значительные группы эмигрантов. Парижский комитет высылал своим провинциальным и заграничным филиалам примерные программы чествования, необходимые литературные материалы, партитуры опер, ноты романсов. Юбилейная деятельность была чрезвычайно разнообразна – от торжественных собраний до издания художественных произведений Пушкина. В частности, Комитет решил издать однотомник, одновременно безупречный по тексту и изящный по внешности, на тонкой «библейской» бумаге, такое издание, которое стало бы настольной книгой каждого русского...

            Юбилейный однотомник, под редакцией известного еще до революции пушкиноведа Модеста Гофмана, теперь стал библиографической редкостью. По удобству и изящности он, вероятно, удовлетворил бы Розанова: в нем нет тяжеловесности и графической серости как дореволюционных, так и советских однотомников.

            К торжественной дате Комитет выпустил однодневную газету в 12 страниц, которая до сих пор не потеряла значения и интереса. В ней принял участие почти весь цвет литературной и общественной эмиграции: стоит только назвать имена Бунина, Зайцева, Алданова, Шмелева, Осоргина, Ремизова, Тэффи, Берберовой, Бальмонта, Цветаевой, Цеглина, П. Струве, С. Франка, Маклакова, Милюкова, А. Тырковой, не говоря о других dii minores[3]. «Наша газета, – писал ее редактор проф. Н. Кульман, – дань преклонения перед Пушкиным. На страницах ее сошлись свободно и легко люди разных взглядов, стремлений, убеждений: имя Пушкина покорило всех. Приняли в ней участие и иностранцы. На Пушкине наше национальное сплетается с мировым...» Подчеркнул Кульман и нравственно-политическое значение чествования Пушкина: «Пушкин – символ высшей, духовной свободы, и восславление ее всем его творческим подвигом может иметь огромное значение в наш жестокий век, не сравнимый по жестокости с тем, в котором он жил». В газете находим ряд выдающихся статей, нисколько не устаревших и по сей день: «Растущий и живой Пушкин» П. Струве (перепечатана в его сборнике «Дух и слово»); «Пушкин и духовный путь России» С. Франка; тонкие заметки Г. Лозинского об отголосках «Евгения Онегина» в «Мертвых душах»; кроткое, но сильное слово Шмелева, дерзнувшего сравнить Пушкина со священными книгами: «Есть у народов, – писал он, – книги священного откровения. В годины поражений народы черпали силы у них. Сердце нам говорит, что есть у нас наше откровение – Пушкин».

            Одновременно, в том же феврале 1937 года, независимо от Комитета, парижская правая газета «Возрождение» выпустила специальный номер, посвященный Пушкину: по именитости сотрудников (разве что их меньше), да и по качеству статей, он не намного уступает однодневной газете. Есть и общие сотрудники, как Зайцев и Шмелев; есть и свои громкие имена: Мережковский, еще в 90-х годах прошлого столетия, в «черную осень», когда переживалась «убыль пушкинского духа» в литературе, первый заговоривший о Пушкине как о «великом мыслителе и мудреце»; отменный пушкиновед – поэт Ходасевич; и вереница более скромных имен: Иван Тхоржевский, Георгий Мейер, Юрий Мандельштам...

            Специальный выпуск посвятил Пушкину и парижский еженедельный журнал «Иллюстрированная Россия», и рижский журнал того же типа «Для Вас», но в них, помимо многочисленных репродукций, лишь перепечатки или общие статьи биографического характера...

            Особым событием в Париже была большая пушкинская выставка, устроенная на основании Дягилевской коллекции его учеником, известным танцором С.Лифарем: выставлялись подлинные рукописи Пушкина, пистолеты, привезенные для дуэли Дантесом, картины, мебель, фарфор, восстанавливающие домашнюю обстановку пушкинских лет. Прекрасную афишу о выставке нарисовал известный французский писатель Жан Кокто.

            В Париже празднества завершились торжественным собранием, на котором выступили Бунин, Мережковский, Шмелев, Карташев и профессора Сорбонны. В те же дни шли собрания и в других столицах: Белграде, Варшаве, Праге, Софии. Независимо от комитета состоялись в Париже и другие собрания: в парижском Богословском институте, где выдающуюся речь произнес о. Сергий Булгаков; Марина Цветаева устроила свой собственный вечер, на котором читала «Мой Пушкин», к тому же она присутствовала (упомянем об этом ради курьеза) на собрании, где под председательством советского полпреда французские негры чествовали своего далекого брата по крови.

            Широкое, разнообразное чествование Пушкина в 1937 году сплотило эмиграцию, показало ей её предназначение – стоять на страже культуры, дало ей почувствовать, что, несмотря на бездействие, на отсутствие и почвы и перспектив, она и есть – подлинная Россия...  

Париж, 1987 г.


[1] 6 июня 1799 года - ред.

[2] 100-летие со дня смерти А.С.Пушкина – ред.

[3] лат. - младшие боги; перен. - люди, занимающие второстепенное положение.


* «Русскiй Мiръ» №4, 2001 г.

В оглавление ТРМ №15